31 (18) декабря 1905 года. Подавление московского вооруженного восстания.
 Мемориальная доска на месте расстрела железнодорожников на одной из станций, установленная в советское время и демонтированная в 2000-е годы
17 (4) декабря, после получения известий об аресте Петербургского Совета, Московский Совет рабочих депутатов обсудил вопрос о политической забастовке. На следующий день Московский комитет РСДРП одобрил план начать 20 (7) декабря с 12 часов дня всеобщую политическую стачку с целью перевода ее в вооруженное восстание. Речь шла о практической реализации тактических установок большевиков. 19 (6) декабря это решение поддержали депутаты Московского Совета. 20 (7) декабря забастовало большинство предприятий Москвы: более 100 тыс. человек прекратили работу. Конкретные требования забастовщиков носили в основном экономический характер. Генерал-губернатор Ф. В. Дубасов ввел в Москве положение чрезвычайной охраны. К вечеру было арестовано руководство стачкой.
На следующий день забастовка стала всеобщей. В городе не работали фабрики, заводы, транспорт, государственные учреждения, магазины, типографии. Вышла только одна газета «Известия Московского Совета рабочих депутатов», где был опубликован призыв к вооруженному восстанию и свержению самодержавия. На городских окраинах шло формирование и вооружение рабочих боевых дружин. 22 (9) декабря полиция и войска окружили здание училища Фидлера возле Чистых прудов, где проходило собрание дружинников, и в ответ на револьверные выстрелы подвергли его артиллерийскому обстрелу. Это событие стало сигналом к вооруженному восстанию.
В пределах Садового кольца началось возведение баррикад, в котором участвовали самые разные городские слои. Баррикады служили препятствием движению артиллерии и кавалерии. Дружинники нападали на казачьи патрули, стреляли в полицию. В распоряжении Дубасова было мало надежных частей, солдаты Московского гарнизона были разоружены и заперты в казармах. Применяя артиллерию для разрушения баррикад, войска и полиция смогли к 27 (14) декабря вытеснить боевые дружины из центра города. По работавшей Николаевской дороге в Москву был переброшен гвардейский Семеновский полк под командованием Г. А. Мина. Одновременно прибыли и другие надежные части. В приказе по полку Мин дал указание «действовать беспощадно» и «арестованных не иметь». 29 (16) декабря жители стали разбирать баррикады. Московский Совет постановил с 31 (18) декабря прекратить вооруженную борьбу и забастовку.
Однако часть боевых дружин продолжала сопротивление, центром которого стала Пресня, где находился штаб восстания во главе с большевиком 3. Я. Литвиным-Седым. Действиями войск против дружинников руководил Мин, отдавший приказ о применении артиллерии. 1 января 1906 г. (19 декабря 1905 г.) вооруженное восстание в Москве было подавлено. В ходе восстания было убито 424 человека, большей частью «случайные лица», как сообщала официозная пресса. Либеральные и социалистические издания оценили действия Мина как расправу, выходившую за рамки «восстановления спокойствия». Через несколько месяцев генерал Мин на глазах жены и дочери был убит эсеровской террористкой.
Ленин считал, что, потерпев поражение, рабочие приобрели бесценный опыт, который «имеет мировое значение для всех пролетарских революций».
***
Из книги В. Владимирова «Карательная экспедиция отряда лейб-гвардии Семёновского полка в декабрьские дни на Московско-Казанской железной дороге» (М., 1906) (Подробнее...):
«Старший помощник начальника станции Орловский был на платформе в то время, когда приехал Семёновский отряд. Ещё накануне он слышал от своего прямого начальника Фролова, что приедет начальство, устанавливать на линии порядок. Ждали казаков. Когда Орловский увидал, что всех согнали с платформы, и солдаты угрожающе держали себя по отношению к окружающим, а аппарат, сигнальные приборы и всё дежурство станции перешло в руки солдат железнодорожного батальона, он пошёл домой, как ненужный на своём посту, чтоб успокоить жену относительно своей судьбы. Придя домой, он рассказал своей жене, как грубо и жестоко обращаются с публикой прибывшие солдаты, не казаки, которых все ожидали, а совсем другие, петербургские солдаты, посидел четверть часа дома и отправился на станцию. Больше домой он не возвращался. Это были последние пятнадцать минут, которые он подарил своей жене, не сознавая этого сам. Несчастная вдова получила на следующий только день изуродованный, обезображенный труп своего мужа. Он был так сильно изуродован, что, если бы не одежда, то нельзя было бы его признать. Всё лицо было истыкано штыками. Глазные впадины были пробиты до мозга. Подбородок, щёки, нос представляли из себя сплошную кровавую маску: «Только губы остались целы», — сказала вдова, молодая красивая женщина, находящаяся в последней степени беременности. Что должна была она пережить в эту минуту, когда ремонтные рабочие принесли ей обезображенное тело, вместо любимого, вчера ещё живого мужа. С дрожью в голосе она спросила меня, когда я с ней разговаривал: «Скажите, зачем это «они» так изуродовали его? Ну, убили бы, если это нужно! Лишили бы жизни человека, и достаточно; но зачем такое издевательство? Зачем так истерзали его тело? Что это — злоба ли, месть ли проявлена на нём? Как это ужасно! Не нахожу слов, чтобы передать вам, что я пережила за это время!»
Рассказывают, что когда Орловский подходил к станции и уже поднялся на верхние ступеньки, полковник приказал расстрелять его. Несколько пуль сразили его, он упал ещё живой, остальное было сделано штыками. Потом отнесли его в вагон, и только утром удалось служащим вместе с ремонтными рабочими доставить труп к вдове Орловской.
Покончив с Орловским, полковник Риман встретился на платформе с другим помощником начальника станции, Ларионовым, который был дежурным на станции. Ларионов возвращался с запасных путей, куда он отводил приехавший с семёновцами поезд. Риман, увидев его в форме, спросил:
— Вы помощник начальника станции Ларионов?
— Да.
— Идите ко мне в кабинет.
Через несколько минут они оттуда вышли, и полковник громко ему сказал:
— Следуйте за мной!
Не доходя нескольких шагов до того места, где стояли 4 солдата, около лесенки, раздалась грозная команда:
— В штыки его!
Первый удар штыка пришёлся в позвоночник: Ларионов упал в страшных муках, начал кричать, просить пощады, милосердия. На него посыпались удары штыками. Раздался отчаянный вопль, который разнёсся далеко по окрестности. Свидетельница О. рассказывала, что, находясь далеко от станции, она слышала душу раздирающий крик Ларионова, когда, по её выражению, «его пороли штыками». Наконец, его запороли до смерти, и офицер для успокоения своей совести, чтобы не оставить его в живых, выстрелил в висок. То, чего так долго молил бедняга Ларионов, — чтобы последним выстрелом прекратить его ужасные страдания, — он получил после своей смерти.
Затем полковник Риман отправился с солдатами в одну сторону по Перову, капитан Зыков — в другую.
Придя в одну из частных квартир, мне удалось разыскать одного свидетеля N. и расспросить об обстоятельствах убийства двух его сыновей. Этот суровый старик произвёл на меня сильное, глубокое впечатление своей деловитостью, отсутствием многословия и тем бесконечным, безысходным горем, которое чувствовалось въ каждом его суровом слове. Обстоятельства убийства его сыновей были действительно возмутительны.
К нему в квартиру пришёл полковник Риман с обыском; вся семья в это время была в сборе, тут же находились оба его сына; одному было 20 лет, другому 22. Они работали въ железнодорожных мастерских в качестве токарей. Полковник, ничего не найдя, расспросив — кто они, где работают, удовлетворился их ответами и с миром ушёл. Ребята, посидев ещё несколько времени дома, пошли прогуляться по улице и кстати поиграть на биллиарде. К ним подошли ещё двое приятелей и вчетвером они продолжали путь. Когда они подошли к переезду через полотно железной дороги, их остановили солдаты и обыскали. Ничего не найдя, хотели отпустить, но один изъ солдат заметил:
— Ребята, да ведь это забастовщики! в штыки их!
И действительно, в одно мгновение солдаты набросились на них и начали пороть их штыками; двое приятелей бросились бежать, тогда их уложили пулями, а оба брата полегли тут же по краям дороги. Один был исколот штыками, а другой ранен в живот и пулей, и штыками.
Старик, ничего не зная о случившемся, пошёл посмотреть, что вообще делается, и, подойдя к переезду, увидал лежащих по краям дороги своих сыновей. Один из них ещё был жив, раненый пулей въ живот; другой же мертв, его трудно было отцу признать за своего сына. Ни одного зуба не было во рту, глаза, нос, переносица, — всё было испорото штыками. Раненого сына подняли санитары манчжурских поездов, и к 12 часам ночи он умер в страшных мучениях в санитарном вагоне. Принеся труп другого сына к себе домой, снимая с него пальто, старики увидели примёрзшие к одежде несколько зубов, которые повылетали из его рта под жестокими ударами штыков.
— Я сам солдат, — начал старик, — служил Царю верой и правдой и готовил для его царской службы четырёх сыновей. Но вот наши же солдаты убили у меня двоих… И как убили: терзали, мучили, пронзали штыками, всё тело изуродовали до неузнаваемости. Зачем убили? За что? За что издевались над ними?
— Я сам солдат! — Старик выпрямился и суровым взглядом обвёл кругом, — но на это у меня нет понимания; нет указания в воинском уставе. Я пойду к самому царю, я пойду и спрошу его, за что убили моих сыновей? И если от него узнаю, что это убили их по его распоряжению, его солдаты, я не дам ему двух других сыновей, которых я ращу. Лучше я их убью своими руками, но не дам Царю на службу, чтоб не сделать их палачами.
В третьем часу дня путевой сторож Дрожжин, сидя у себя дома, обратился к своей старухе с просьбой, чтобы вместо него она пошла на Симоновский путь для исполнения служебных обязанностей.
— Мне как-то жутко, ступай сам, — ответила старуха.
— Ну ладно, попью чайку, схожу, успею ещё, — согласился сторож и, напившись чаю, отправился.
Не успел он дойти до своего участка, как меткая пуля попала ему в живот, и когда он упал, солдаты набросились на него и начали пороть штыками. Особенно пострадал живот, так что кишки выпали наружу и примёрзли к одежде. Солдаты, думая, что с ним покончили совсем, пошли далее. Несчастный Дрожжин был жив и пролежал на морозе 4 часа с распоротым животом; в седьмом часу вечера его подняли санитары и отнесли к себе в вагон: только в 1-м часу ночи он умер на их руках, после того, как они зашили ему кишки и живот. На другой день старуха получила его труп и сама похоронила.
Рассказывая мне историю убийства мужа, она, как бы в противовес милостивому отношению солдат к своему покойнику, привела случай, виденный ею из окна своей квартиры, расположенной вблизи дорожного пути.
— Это ещё, слава Богу, с моим мужем-то милостиво обошлись! Попороли штыками, да и бросили; а вот тут, недалеко от моих окон, шли двое; в них выстрелили, они упали; солдаты бросились и ну их штыками!! Пороли, пороли… потом бросили, видят, ещё идут двое, и тех также.
Я кричу:
— Батюшки, батюшки, да что же это такое делается? Убили их!
Въ это время я не знала, что с моим-то также покончили. Не отхожу от окна и всё смотрю. Солдаты недалеко от пути встали во фрунт, с ними офицер. Вдруг вижу: один-то из четырёх, лежавших на снегу, — зашевелился; должно быть, застонал ещё, так как солдат очнулся, подошёл к нему: подержал за одежду — видит, шевелится; и ну его штыком начал пороть; порол, порол — надо думать, запорол совсем и опять отошёл в сторону. Не прошло и 20-ти минут, как этот-то опять зашевелился, — головой замотал — страсть живуч был, — солдат в сердцах опять подошёл и штыком доколол его; а потом и офицер подошёл и выстрелил ему в голову. На Дальнем Востоке и то, должно, так не было… — закончила Дрожжина свой безыскусственный, страшный рассказ».
«Девочка 11-ти лет, Настя, при виде, как револьверным выстрелом офицер убил её родного брата на её глазах, бросилась в испуге к матери и закричала:
— Какие они злые, какие злые глаза, мама, они нас убьют сейчас!...
Потом выпрямилась, бледная… на стройных тонких ножках, приблизилась к офицеру и крикнула в лицо: «зачемъ убили моего Ваню, убейте и меня?!» Сколько трагизма, сколько ужаса в этом детском крике! Сейчас она только что возвратилась из школы, и когда я с ней заговорил о брате, она горько расплакалась. Такие минуты в жизни ребёнка никогда не изглаживаются из памяти».
Возле станции Сортировочная:
«Два характерных рассказа пришлось услышать дежурившим там, а именно: один солдат со смехом рассказывал другому, как шли две бабы по полю, влево от запасных путей; онъ им крикнул:
— Стрелять буду!
Бабы, сломя голову, бросились бежать, спотыкались, скользили по неровной дороге, смешно взмахивали руками. Солдат взял на прицел одну, выстрелилъ, — она так и «сковырнулась», а другая — убежала.
Говорилъ мне это один из слушателей этого рассказа. Сообщаю его для показания той общей атмосферы, в которой солдаты карательного отряда держали население».
Были среди свидетельств и истории с относительно благополучной развязкой. Вот одна из них.
«В это время на станции находился при исполнении служебных обязанностей жандармский унтер-офицер Подгорный; когда солдаты стали очищать вокзал, он пошёл к себе домой и рассказал жене, что приехал полковник Риман. Через некоторое время к нему на квартиру пришёл для обыска тот самый Риман, которого он видел на станции. Осмотрев квартиру, полковник увидел на стене шашку и револьвер:
— Кому принадлежит это оружие, выходи на середину комнаты! — крикнул Риман.
Весь бледный, в испуге вышел хозяин квартиры, станционный жандарм Подгорный, и стал уверять Римана, что он ни в чём не виновен, а оружие это находится у него потому, что он жандарм. Офицер нацеливает на него револьвер и говорит:
— Все вы, мерзавцы, чтобы спастись от смерти, готовы назваться жандармами! Чем докажете, не выходя из комнаты, что вы жандарм?
Он вытащил свою одежду и думал, что таким неоспоримым вещественным доказательством рассеет всякие сомнения. Но для полковника Римана это было не убедительно, и несчастному жандарму предстояла смерть. К счастью, жена его отыскала проездной билет, с фотографической карточкой. Таким образом он был спасен!»
А это из рассказа другого очевидца (oбер-кoндуктора Т.В. Голубева):
«16 дeкабря я вышел на дежурствo с бригадoй. [...] Риман захoдил нa станцию, откуда слышалaсь ревoльверная пальбa. Для убoрки тел оставили нескoльких солдaт и поехали. Был пoлдeнь. Направо у станции Пeровo забор мастeрских и рoща. Шли люди вдоль полотнa и окoло заборa, приличныe, человек шестьдeсят.
— Ни с местa! Руки вверх! — наведя рeвoльвер, закричал им с площaдки вагoна Риман. Люди продoлжaли путь. Риман остановил пoезд. Сoлдаты начали в них пaлить. Кoгда сосчитали убитых, то oказaлось их шестьдесят три чeлoвека. Некотoрые, услышaв выстрелы, поднимали руки, нo их били... Я остaлся в поeзде с бригадой. Виднo былo, как падали люди.
Когдa поeзд остановился oкoло платформы, мы услыхали крик: штыкoм приколoли помощника нaчaльника станции в то время, кoгда oн говорил по тeлeфону...
Шеф-поезд ушёл дальшe. Привели в поезд дeвoчку лет десяти. Ее врач пeревязaл, и куда-то отпрaвили. Этo была единственная пeревязкa за все время, oстaльные раненые истeкали крoвью на снегу. Риман хoдил с сoлдатами по селу. Тaм стреляли...
В Подосинках Римaн застрeлил Михельсона и eщё двоих. [...]
Поехали дальшe. Захвaтили арестовaннoго слесаря и дорoгой eго пристрелили и выбросили из вaгoна на путь. В Быкове нe остaнавливались. В Рамeнскoм делали обыск. Захвaтили с собoй помощника нaчaльника станции Соколoва. Пoехали в Голутвинo.
Шeф-поезду приказ был дан идти впeред нe дальше чем нa вeрсту.
В Голутвино прибыли околo 3-х часoв дня. [...] Пo плaтформе шёл машинист Хaрламoв. У него нашли рeвoльвер без барабaна, — вывeли на станцию и расстрeляли.
В этo время фельдфебель кaкогo-то полка, вoзврaщавшегося с войны, пoдошёл к Риману и сказал:
— Удивляюсь, вaшe высокоблагорoдие, кaк можно без судa рaсстреливать?
— А, ты лезешь учить! — и пристрeлил егo. Народу была пoлнa станция. Всех задерживaли, обыскивaли. Расстреляли у штабeлeй с камнем 23 человeка. Привoдили начальника дeпo, но отпустили. Взяли начальникa станции Нaдежина и егo пoмощника Шелухина -- стaрые, увaжаемые всeми люди. Пoвели гуськом: Шелухина -- впeреди, сзaди — Надежина, кoтoрый шел рядом с Риманом и прoсил егo:
— Пожалейтe, хoть ради детей.
Риман прикaзал сoлдату велеть eму зaмолчать, и солдат удaрил кулакoм старика по шee. Их расстреляли в числе двадцaти трех у штaбелей.
Послe рaссказывали, что, когдa рассмaтривали убитых, Шелухин был ещe жив и прoсил пощадить, но егo прикончили из рeвольвера. [...] Подъезжая к Мoскве, Римaн призвал нас и приказaл мoлчать о том, что видeли. Прибыли в Москву в 10 ч. утрa 19 декабря.
Вернувшись дoмoй, я долго не мог прийти в сeбя — всё плaкал.
А кондуктор Мaркeлин, ездивший с нами, сошел с умa».
Надо заметить, что полковник Николай Риман и до этих событий отличился: участвовал в событиях 9 января 1905 года в качестве одного из командующих расстрелом и разгоном демонстрации. По свидетельству капитана Генштаба Е. Никольского, Риман командовал расстрелом на Невском проспекте. «Полковник Риман, стоя в центре роты, не сделав никакого предупреждения, как это было установлено уставом, скомандовал:
— Прямо по толпам стрельба залпами! [...]
По команде «Пли» раздались залпы, которые были повторены несколько раз. После пальбы по людям, которые были от роты не далее сорока-пятидесяти шагов, оставшиеся в живых бросились опрометью бежать назад. Через минуты две-три Риман отдал команду:
— Прямо по бегущим пальба пачками!»
Начальник Римана командир Семёновского полка полковник Георгий Мин был убит в августе 1906 года эсеркой Зинаидой Коноплянниковой. Вот что писал о ней жандармский генерал Александр Герасимов:
«В моей памяти до сих пор отчётливо сохранился рассказ о том, как умерла Зинаида Коноплянникова, повешенная за убийство командира Семёновского полка генерала Мина, который в декабре 1905 года подавил восстание в Москве. Она взошла на эшафот, декламируя строки Пушкина:
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Героизм этой молодёжи, надо признать, привлекал к ней симпатии в обществе. Леонид Андреев вдохновился этой темой и написан о террористах пресловутую повесть "Семь повешенных"».
Несколько иначе сложилась судьба Николая Римана. Деятельность Римана по подавлению забастовщиков удостоилась высочайшего одобрения. Внимание государя Николая II в рапорте о действиях бравого полковника привлекли строки «...Люберцы убито мятежных железнодорожников около 200, а на станции Коломна полковник Риман расстрелял начальника станции, его помощника, двух зачинщиков забастовки и 22 рабочих». Царь подчеркнул эти строки сбоку и своей рукой начертал на докладе: «Молодец!».
После гибели полковника Мина Риман из предосторожности какое-то время скрывался от революционеров. Потом продолжал службу — вплоть до 1917 года. После Февральской революции был арестован, когда пытался выехать из России за границу, и 21 марта был доставлен в Таврический дворец. О его дальнейшей судьбе свидетельства разнятся. По одним данным, он был расстрелян после Октября. По другим, сумел освободиться и эмигрировать и скончался в 1938 году в Германии, в возрасте 74 лет.
|
